Неожиданно в конце октября в Омске проездом оказалась Юля, моя двоюродная сестра, дочь маминой сестры.
Юля, окончив в 1940 году школу в Харькове, уехала в Москву и поступила в Московский Авиационный технологический институт, МАТИ, в Долгопрудный. Институт эвакуировали в Новосибирск, а Юля в Омске сошла с эшелона и буквально на два дня задержалась у тети К. Независимо от нее в это же время с фронта после ранения приехал муж другой маминой сестры. И так совпало, что в это же время в командировку приехал зять М. В общем, на несколько дней собрались пять человек родственников.
Я уже работала на заводе и видела приехавших только вечерами. Приезд Юли имел важные последствия. Она записала все нужные обо мне сведения и летом 1942 года совершенно неожиданно я получила вызов в МАТИ.
Вскоре все разъехались и жизнь пошла своим чередом. Как-то зимой зять М. еще раз приехал в Омск в очередную командировку. Остановился он в лучшей гостинице города. Я должна была зайти к нему после работы, около половины девятого. Пришла. Его еще нет. Стою у окна в коридоре возле двери его номера. Мимо проходит очень хорошо одетый мужчина. Спрашивает, кого я жду. Отвечаю. Он предлагает зайти к нему, чтобы не стоять в холодном коридоре (понял, вероятно, что одета я явно не по сезону). Захожу. Номер роскошный, в номере тепло от включенного электронагревателя. По тем временам – роскошь. Хозяин заказывает по телефону чай, я пишу зятю М. записку и прикрепляю ее к двери его номера. Пьем чай, разговариваем. Незнакомец, меня приютивший, включает приемник. Последние известия на английском. А приемники-то должны быть сданы! Известия, конечно, тяжелые. Еще не кончились новости, как раздается стук в дверь. Зять М. Он прочел мою записку. Прощаемся. Он очень вежливо благодарит хозяина, и мы уходим. Боже мой, что было потом! Чуть ли не дрожа от страха, он спрашивает меня видел ли кто-нибудь, как я входила в тот номер. Никто не видел. И зятя М. никто не видел. Этот вопрос выяснили. Он облегченно вздыхает. Оказывается, меня приютил американский бизнесмен, который скупает нашу пушнину (стране в это тяжелое время нужны деньги). Поэтому у него богатый номер и радиоприемник.
- Ты представляешь, что с тобой было бы, если бы кто-нибудь увидел тебя, работающую на номерном заводе, входящую в номер к иностранцу? Тебя уже сегодня взяли бы в НКВД. Ты говорила ему, где работаешь?
-Нет
Ну, может, обойдется.
Обошлось. Вот такие были времена.
С фронтов шли тяжелые вести. Много мы узнали от ленинградских рабочих, раненных на фронте и вывезенных из блокадного Ленинграда по «Дороге жизни» и работавших в нашем цехе. Особенно запомнился С.Б., слесарь 6-го разряда с Ленинградского оптико-механического завода, прекрасно работавший на СИПе, хотя у него была серьезно ранена рука. С. Очень любил классическую музыку, часто вспоминал Ленинградскую оперу, филармонию. Мы с ним нередко ходили на концерты и бродили по Омску. Один раз я его чуть не утопила. Как-то в воскресенье мы решили покататься на лодке.
- Ты умеешь грести?
- Конечно.
- Мне грести трудно из-за руки.
- Не беспокойся. Справлюсь.
- Течение сильное.
- Я тоже сильная.
Я была уверена, что справлюсь.
Сели в лодку. Я на веслах. И почему-то, не подумав, я начала грести по течению. Лодка понеслась как стрела. Я и думать не могла, что на Иртыше такое течение. С трудом развернула лодку, при этом чуть не перевернулись. Начала грести против течения, а лодку все равно сносит. Подобралась ближе к берегу – то же самое. С. Пересел ко мне, взял одно весло здоровой рукой, я двумя руками – другое. Так тремя руками мы и выгребли. Больше мы на лодке по Иртышу не катались.
Наступило 7 ноября 1941 года. Вечером на центральной площади, несмотря на мороз, собралась многотысячная толпа – ждала выступления Сталина. Ни у кого нет радио, не у всех – трансляция (все радиоприемники по всему СССР в первые же дни войны в обязательном порядке сдавались под расписки, по которым после войны началось возвращение приемников). Ярко светят прожекторы. Над толпой клубится белый туман – от дыхания сотен собравшихся людей. Мертвая тишина. Через установленный над площадью динамик раздается неторопливый глуховатый голос вождя. Говорит он, как всегда, в большим акцентом. После слов «…еще годик, еще полгодика…» на площади вздох облегчения – «Выдержим». И кто тогда знал, что ждать надо будет не годик и не полгодика, а более четырех лет, что за эти годы погибнут миллионы людей – на фронтах, в концлагерях, у себя дома от бомбежек, от карательных отрядов фашистов на захваченных немецкой армией территориях?
Я решила, что в этих условиях нужно иметь хоть какое-нибудь законченное высшее образование. До войны при Запорожском авиационном заводе был вечерний техникум. Он эвакуировался вместе с заводом и теперь находился на основной территории нашего завода на «Линиях». Меня приняли на вечернее отделение этого техникума. Какие-то предметы пришлось сдать, какие-то зачли. Новые предметы я учила дома при свете коптилки. Для экономии электроэнергии в домах часто отключали свет – ведь в Омск приехало много заводов. Коптилка – это небольшой пузырек, в него наливался керосин и вставлялся фитиль. Свет был очень слабым. Коптилка не могла осветить всю страницу, поэтому приходилось водить ей от абзаца к абзацу. И вот по вечерам, когда все укладывались спать, я и осваивала новые для меня предметы. На лабораторные и практику мне дали неделю отпуска, практику я проходила на испытательных стендах на Линиях.
В середине декабря 1941 года я защитила на «отлично» диплом по специальности «Холодная обкатка двигателей внутреннего сгорания». По распределению я должна была работать техником на испытательном стенде. В этот же день я прошла собеседование на новом месте работы. Но уход из инструментального цеха еще нужно было оформить. Соответствующие бумаги и письма начальнику нашего цеха мне тут же выдали. Конечно, придется переезжать в общежитие на другой конец города, но это меня не пугало, т.к. жить у тети К. было непросто, да и на основной территории завода у меня было много не только знакомых, но и друзей.
Домой я добралась поздно. Ставни закрыты. Дети укладываются спать. Рассказываю о защите, хотя это, вообще говоря, тете К. не интересно. Какое ей до этого дело? Еще не успела сказать ей о том, что мне придется переходить на работу на другой конец города, устраивать жизнь на новом месте, как вдруг стук в ставни. Так поздно? Кто? Оказалось, ко мне. Пришел секретарь нашего цехового бюро ВЛКСМ, С. «Пойдем, поговорим». Быстро оделась и вышла в темноту и мороз. С. Давно, еще в октябре, мне говорил, что подал заявление в Райком комсомола и в Райвоенкомат с просьбой снять с него бронь. Он хочет на фронт. И вот, наконец, машина сработала. Повестка получена. Уезжает через два дня. Сегодня он без меня (меня же в цехе не было) согласовал с членами комсомольского бюро, с начальником цеха, секретарем партбюро, председателем профкома мою кандидатуру на его место – место освобожденного секретаря бюро ВЛКСМ цеха. Он успел даже съездить на основную территорию завода и договориться об этом в заводском комитете комсомола (там, правда, возникли было трудности – ведь я должна была идти в испытательный цех на холодную обработку двигателей), а потом и в Райкоме. Окончательное решение должно быть принято на открытом комсомольском собрании цеха. Оно назначено на завтра в обеденный перерыв. На собрании будут и комсомольцы обеих смен. Мы долго ходили с С. По заснеженным улицам города, бродили у замерзшего Иртыша. По сути, он прощался с мирной жизнью и уже был далек от нее.
Я искренне боялась, что не справлюсь с новой работой. Это ведь совсем не то, что быть членом бюро ВЛКСМ в ХАИ. В нашем цехе в обеих сменах почти 300 ребят комсомольского возраста. В общем, договорились и начали обсуждать, что и как из уже начатого закончить, чем нужно заняться в первую очередь, чем попозже, на кого можно положиться и пр.
На следующий день мы с С. Пошли в партбюро цеха, был разговор с начальником цеха, прошло заседание нашего бюро, меня избрали секретарем, а комсомольское собрание цеха это решение утвердило. Я остаюсь в цехе, но уже не в группе скоб и шаблонов. Фактически я перехожу в штат Райкома комсомола, зарплату буду получать там.
У меня свободный график и, следовательно, соответствующий пропуск. Могу приходить и в дневную, и в ночную смены. Часто остаюсь в цехе почти на сутки.
Мне кажется, что наше бюро работало неплохо. Основную ставку мы сделали на работу комсомольских групп. Самым существенным была организация комсомольско-молодежных бригад, сначала по группам в соответствии со структурой цеха, включая ОТК, отделения которого были в каждой группе, затем – сквозных бригад по цеху и, наконец, бригад, объединяющих молодых рабочих нескольких связанных между собой цехов. Естественно, возникла необходимость в комсомольском контроле, в выпуске «Молний», в которых обычно сообщалось о достижениях наших ребят. На рабочих местах систематически перевыполняющих план появились красные флажки. Мы сумели даже связаться с городской фотографией, и фотографы делали нам снимки отличившихся ребят. Вскоре мы решили изготавливать несколько экземпляров «Молнии» и вывешивать их на разных участках цеха. Обогатилось и содержание выпусков. Мы помещали выдержки из писем рабочих нашего цеха, ушедших на фронт, небольшие, но очень яркие воспоминания рабочих, вернувшихся с фронта после ранения. Была опубликована очень хорошая серия статей ленинградца С.Б. В «Молниях» мы помещали стихи К.Симонова, Джека Алтаузена, рабочих нашего цеха.
Мне очень хотелось, чтобы комсомольцы нашего цеха были дружными, чтобы они чувствовали, что они – комсомольцы, что мы – коллектив. Мы начали с собраний. Ведь время было голодное и холодное, у многих отцы и братья на фронте, многие семьи уже получили похоронки. Кормильцами семей оказались почти дети. Некоторые ребята съедали только часть обеда, а часть относили домой – младшим братьям и сестрам, больным родителям. Хотелось, чтобы ребята чувствовали заботу, а, кроме того, они ведь были молодыми. Им хотелось петь и танцевать.
Цеховые комсомольские собрания мы проводили обычно после смены. Почти перед каждым собранием мы пели русские и украинские песни, песни довоенных и военных лет. Это уже вносило некоторое разнообразие в жизнь ребят. Несколько человек умели играть на гармошке, кто-то привез скрипку. Перед собранием кто-нибудь начинал играть. Постепенно столовая, где проводились собрания, наполнялась, можно было начинать. С начальником цеха и в профкоме мы договорились, что в дни собраний (а они проходили примерно раз в месяц) в кухне будут готовить дополнительные порции (по числу участников собрания) недорогих блюд, на которые не требуются талоны из продовольственных карточек (тушеная тыква, суфле – своеобразный соевый напиток, по внешнему виду напоминавший молоко, чай и пр.). В конце, а иногда и во время собрания дежурные раздавали уже подогретое дополнительное питание, потом дежурные убирали столы, мыли посуду, а те, кто хотел, могли еще остаться попеть под гармошку и потанцевать.
Все это требовало определенной организации, ведь завод, как теперь говорят, был режимным, вход и выход строго по пропускам и в строго указанное на пропусках время. Поэтому нужно было заранее составлять списки тех, кто задержится после смены или тех, кто приходит до смены. Труднее было, если собрание было открытым. Тогда приходилось проводить его в обеденный перерыв и тут уже без гармошки и песен.
Один раз я чуть было не заработала выговор за «дезорганизацию» работы заводского комитета комсомола. Они у себя на «Линиях» решили провести эстафету или какое-то там другое соревнование по лыжам типа кросса и, конечно, с участием наших ребят. Значит, голодным ребятам из нашего цеха надо было в воскресенье перед восьмичасовым рабочим днем (соревнование предполагалось провести в два дня – для дневной и вечерней смен отдельно) ехать на трамвае через весь город на основной завод, там принять участие в эстафете и опять через весь город возвращаться в цех, уже на работу. Я категорически возражала, но эта инициатива уже получила одобрение в горкоме комсомола. Я предлагала, чтобы мы сами у себя провели эти соревнования. Ничего не помогло. Куда идти? Конечно, в партбюро и к начальнику цеха. Там мы решили, что всем участникам эстафеты мы накануне дадим «сухой паек», а перед работой в цехе их накормим. Так и сделали.
Летом 1942 года я получила два документа. Один – в Отделе кадров цеха – распоряжение из Москвы, согласно которому все, окончившие три курса института, могут возвращаться в института для продолжения занятий, на производстве их задерживать было нельзя. Стране нужны инженерные кадры, а ведь это было по сути только начало войны, еще не было битв под Сталинградом и Курской дуги. Этот документ продублировали и в райкоме комсомола. Второй документ, официальный вызов на учебу в МАТИ, содержал ссылку на первый документ. В райкоме сначала возражали, но потом согласились. Мне нужно было только все подготовить – назвать подходящую кандидатуру, согласовать ее в соответствующих инстанциях, провести отчетно-выборное собрание, вместе со вновь избранным бюро и новым секретарем составить план работы на ближайший квартал. Все это я сделала и в конце июня 1942 года уехала в Новосибирск. Начался новый этап жизни.
Новосибирск.
В Новосибирск я приехала к концу учебного года и сразу попала в теплую дружественную обстановку. Все организационные вопросы решались очень быстро. Теперь я – студентка факультета №2, «Авиамоторный факультет»,
Институт – на центральной улице, Красном проспекте, дом 100, на 2-4 этажах четырехэтажного кирпичного здания.
Мы с Юлей жили в частном секторе, почти рядом с институтом, комнату оплачивал институт. Я – на месте Юлиной подруги, Л., добровольцем ушедшей на фронт и выжившей в этой страшной войне. Туалет во дворе. Воду надо носить из колонки, работающей круглые сутки. До колонки надо идти минут пять, она ближе, чем в Омске. Печка есть, но топить ее пока, как впрочем и потом, - нечем – нет ни дров, ни угля.
Это нас пока не волнует: сейчас лето, а сразу после сессии (я в ней не участвую) мы уезжаем на трудовой фронт. Почти все ребята – на стройки, девочки - на уборочную. Мы с Юлей едем в колхоз в Барабинскую степь – от станции Чулымская, между Омском и Новосибирском, еще километров 50 по тракту. От станции – никакого транспорта, идем по тракту, хорошо еще, что вещи везут на телеге, запряженной быками. Все лошади «мобилизованы» в армию. Оставлены только старые или больные. Жарко. Над каждым из нас столб комаров. Ты бежишь – столб перемещается вместе с тобой, ты стоишь – столб гудит над тобой.
В деревне, в которую мы пришли, мужчин нет – на фронте. Только старики да два раненных фронтовика, признанных непригодными для дальнейшей службы. Один из них – председатель колхоза, другой – полевод и счетовод одновременно. Наши мальчики (их всего трое) остаются в деревне – строить, ремонтировать и пр. Мы будем убирать хлеб.
Юля, окончив в 1940 году школу в Харькове, уехала в Москву и поступила в Московский Авиационный технологический институт, МАТИ, в Долгопрудный. Институт эвакуировали в Новосибирск, а Юля в Омске сошла с эшелона и буквально на два дня задержалась у тети К. Независимо от нее в это же время с фронта после ранения приехал муж другой маминой сестры. И так совпало, что в это же время в командировку приехал зять М. В общем, на несколько дней собрались пять человек родственников.
Я уже работала на заводе и видела приехавших только вечерами. Приезд Юли имел важные последствия. Она записала все нужные обо мне сведения и летом 1942 года совершенно неожиданно я получила вызов в МАТИ.
Вскоре все разъехались и жизнь пошла своим чередом. Как-то зимой зять М. еще раз приехал в Омск в очередную командировку. Остановился он в лучшей гостинице города. Я должна была зайти к нему после работы, около половины девятого. Пришла. Его еще нет. Стою у окна в коридоре возле двери его номера. Мимо проходит очень хорошо одетый мужчина. Спрашивает, кого я жду. Отвечаю. Он предлагает зайти к нему, чтобы не стоять в холодном коридоре (понял, вероятно, что одета я явно не по сезону). Захожу. Номер роскошный, в номере тепло от включенного электронагревателя. По тем временам – роскошь. Хозяин заказывает по телефону чай, я пишу зятю М. записку и прикрепляю ее к двери его номера. Пьем чай, разговариваем. Незнакомец, меня приютивший, включает приемник. Последние известия на английском. А приемники-то должны быть сданы! Известия, конечно, тяжелые. Еще не кончились новости, как раздается стук в дверь. Зять М. Он прочел мою записку. Прощаемся. Он очень вежливо благодарит хозяина, и мы уходим. Боже мой, что было потом! Чуть ли не дрожа от страха, он спрашивает меня видел ли кто-нибудь, как я входила в тот номер. Никто не видел. И зятя М. никто не видел. Этот вопрос выяснили. Он облегченно вздыхает. Оказывается, меня приютил американский бизнесмен, который скупает нашу пушнину (стране в это тяжелое время нужны деньги). Поэтому у него богатый номер и радиоприемник.
- Ты представляешь, что с тобой было бы, если бы кто-нибудь увидел тебя, работающую на номерном заводе, входящую в номер к иностранцу? Тебя уже сегодня взяли бы в НКВД. Ты говорила ему, где работаешь?
-Нет
Ну, может, обойдется.
Обошлось. Вот такие были времена.
С фронтов шли тяжелые вести. Много мы узнали от ленинградских рабочих, раненных на фронте и вывезенных из блокадного Ленинграда по «Дороге жизни» и работавших в нашем цехе. Особенно запомнился С.Б., слесарь 6-го разряда с Ленинградского оптико-механического завода, прекрасно работавший на СИПе, хотя у него была серьезно ранена рука. С. Очень любил классическую музыку, часто вспоминал Ленинградскую оперу, филармонию. Мы с ним нередко ходили на концерты и бродили по Омску. Один раз я его чуть не утопила. Как-то в воскресенье мы решили покататься на лодке.
- Ты умеешь грести?
- Конечно.
- Мне грести трудно из-за руки.
- Не беспокойся. Справлюсь.
- Течение сильное.
- Я тоже сильная.
Я была уверена, что справлюсь.
Сели в лодку. Я на веслах. И почему-то, не подумав, я начала грести по течению. Лодка понеслась как стрела. Я и думать не могла, что на Иртыше такое течение. С трудом развернула лодку, при этом чуть не перевернулись. Начала грести против течения, а лодку все равно сносит. Подобралась ближе к берегу – то же самое. С. Пересел ко мне, взял одно весло здоровой рукой, я двумя руками – другое. Так тремя руками мы и выгребли. Больше мы на лодке по Иртышу не катались.
Наступило 7 ноября 1941 года. Вечером на центральной площади, несмотря на мороз, собралась многотысячная толпа – ждала выступления Сталина. Ни у кого нет радио, не у всех – трансляция (все радиоприемники по всему СССР в первые же дни войны в обязательном порядке сдавались под расписки, по которым после войны началось возвращение приемников). Ярко светят прожекторы. Над толпой клубится белый туман – от дыхания сотен собравшихся людей. Мертвая тишина. Через установленный над площадью динамик раздается неторопливый глуховатый голос вождя. Говорит он, как всегда, в большим акцентом. После слов «…еще годик, еще полгодика…» на площади вздох облегчения – «Выдержим». И кто тогда знал, что ждать надо будет не годик и не полгодика, а более четырех лет, что за эти годы погибнут миллионы людей – на фронтах, в концлагерях, у себя дома от бомбежек, от карательных отрядов фашистов на захваченных немецкой армией территориях?
Я решила, что в этих условиях нужно иметь хоть какое-нибудь законченное высшее образование. До войны при Запорожском авиационном заводе был вечерний техникум. Он эвакуировался вместе с заводом и теперь находился на основной территории нашего завода на «Линиях». Меня приняли на вечернее отделение этого техникума. Какие-то предметы пришлось сдать, какие-то зачли. Новые предметы я учила дома при свете коптилки. Для экономии электроэнергии в домах часто отключали свет – ведь в Омск приехало много заводов. Коптилка – это небольшой пузырек, в него наливался керосин и вставлялся фитиль. Свет был очень слабым. Коптилка не могла осветить всю страницу, поэтому приходилось водить ей от абзаца к абзацу. И вот по вечерам, когда все укладывались спать, я и осваивала новые для меня предметы. На лабораторные и практику мне дали неделю отпуска, практику я проходила на испытательных стендах на Линиях.
В середине декабря 1941 года я защитила на «отлично» диплом по специальности «Холодная обкатка двигателей внутреннего сгорания». По распределению я должна была работать техником на испытательном стенде. В этот же день я прошла собеседование на новом месте работы. Но уход из инструментального цеха еще нужно было оформить. Соответствующие бумаги и письма начальнику нашего цеха мне тут же выдали. Конечно, придется переезжать в общежитие на другой конец города, но это меня не пугало, т.к. жить у тети К. было непросто, да и на основной территории завода у меня было много не только знакомых, но и друзей.
Домой я добралась поздно. Ставни закрыты. Дети укладываются спать. Рассказываю о защите, хотя это, вообще говоря, тете К. не интересно. Какое ей до этого дело? Еще не успела сказать ей о том, что мне придется переходить на работу на другой конец города, устраивать жизнь на новом месте, как вдруг стук в ставни. Так поздно? Кто? Оказалось, ко мне. Пришел секретарь нашего цехового бюро ВЛКСМ, С. «Пойдем, поговорим». Быстро оделась и вышла в темноту и мороз. С. Давно, еще в октябре, мне говорил, что подал заявление в Райком комсомола и в Райвоенкомат с просьбой снять с него бронь. Он хочет на фронт. И вот, наконец, машина сработала. Повестка получена. Уезжает через два дня. Сегодня он без меня (меня же в цехе не было) согласовал с членами комсомольского бюро, с начальником цеха, секретарем партбюро, председателем профкома мою кандидатуру на его место – место освобожденного секретаря бюро ВЛКСМ цеха. Он успел даже съездить на основную территорию завода и договориться об этом в заводском комитете комсомола (там, правда, возникли было трудности – ведь я должна была идти в испытательный цех на холодную обработку двигателей), а потом и в Райкоме. Окончательное решение должно быть принято на открытом комсомольском собрании цеха. Оно назначено на завтра в обеденный перерыв. На собрании будут и комсомольцы обеих смен. Мы долго ходили с С. По заснеженным улицам города, бродили у замерзшего Иртыша. По сути, он прощался с мирной жизнью и уже был далек от нее.
Я искренне боялась, что не справлюсь с новой работой. Это ведь совсем не то, что быть членом бюро ВЛКСМ в ХАИ. В нашем цехе в обеих сменах почти 300 ребят комсомольского возраста. В общем, договорились и начали обсуждать, что и как из уже начатого закончить, чем нужно заняться в первую очередь, чем попозже, на кого можно положиться и пр.
На следующий день мы с С. Пошли в партбюро цеха, был разговор с начальником цеха, прошло заседание нашего бюро, меня избрали секретарем, а комсомольское собрание цеха это решение утвердило. Я остаюсь в цехе, но уже не в группе скоб и шаблонов. Фактически я перехожу в штат Райкома комсомола, зарплату буду получать там.
У меня свободный график и, следовательно, соответствующий пропуск. Могу приходить и в дневную, и в ночную смены. Часто остаюсь в цехе почти на сутки.
Мне кажется, что наше бюро работало неплохо. Основную ставку мы сделали на работу комсомольских групп. Самым существенным была организация комсомольско-молодежных бригад, сначала по группам в соответствии со структурой цеха, включая ОТК, отделения которого были в каждой группе, затем – сквозных бригад по цеху и, наконец, бригад, объединяющих молодых рабочих нескольких связанных между собой цехов. Естественно, возникла необходимость в комсомольском контроле, в выпуске «Молний», в которых обычно сообщалось о достижениях наших ребят. На рабочих местах систематически перевыполняющих план появились красные флажки. Мы сумели даже связаться с городской фотографией, и фотографы делали нам снимки отличившихся ребят. Вскоре мы решили изготавливать несколько экземпляров «Молнии» и вывешивать их на разных участках цеха. Обогатилось и содержание выпусков. Мы помещали выдержки из писем рабочих нашего цеха, ушедших на фронт, небольшие, но очень яркие воспоминания рабочих, вернувшихся с фронта после ранения. Была опубликована очень хорошая серия статей ленинградца С.Б. В «Молниях» мы помещали стихи К.Симонова, Джека Алтаузена, рабочих нашего цеха.
Мне очень хотелось, чтобы комсомольцы нашего цеха были дружными, чтобы они чувствовали, что они – комсомольцы, что мы – коллектив. Мы начали с собраний. Ведь время было голодное и холодное, у многих отцы и братья на фронте, многие семьи уже получили похоронки. Кормильцами семей оказались почти дети. Некоторые ребята съедали только часть обеда, а часть относили домой – младшим братьям и сестрам, больным родителям. Хотелось, чтобы ребята чувствовали заботу, а, кроме того, они ведь были молодыми. Им хотелось петь и танцевать.
Цеховые комсомольские собрания мы проводили обычно после смены. Почти перед каждым собранием мы пели русские и украинские песни, песни довоенных и военных лет. Это уже вносило некоторое разнообразие в жизнь ребят. Несколько человек умели играть на гармошке, кто-то привез скрипку. Перед собранием кто-нибудь начинал играть. Постепенно столовая, где проводились собрания, наполнялась, можно было начинать. С начальником цеха и в профкоме мы договорились, что в дни собраний (а они проходили примерно раз в месяц) в кухне будут готовить дополнительные порции (по числу участников собрания) недорогих блюд, на которые не требуются талоны из продовольственных карточек (тушеная тыква, суфле – своеобразный соевый напиток, по внешнему виду напоминавший молоко, чай и пр.). В конце, а иногда и во время собрания дежурные раздавали уже подогретое дополнительное питание, потом дежурные убирали столы, мыли посуду, а те, кто хотел, могли еще остаться попеть под гармошку и потанцевать.
Все это требовало определенной организации, ведь завод, как теперь говорят, был режимным, вход и выход строго по пропускам и в строго указанное на пропусках время. Поэтому нужно было заранее составлять списки тех, кто задержится после смены или тех, кто приходит до смены. Труднее было, если собрание было открытым. Тогда приходилось проводить его в обеденный перерыв и тут уже без гармошки и песен.
Один раз я чуть было не заработала выговор за «дезорганизацию» работы заводского комитета комсомола. Они у себя на «Линиях» решили провести эстафету или какое-то там другое соревнование по лыжам типа кросса и, конечно, с участием наших ребят. Значит, голодным ребятам из нашего цеха надо было в воскресенье перед восьмичасовым рабочим днем (соревнование предполагалось провести в два дня – для дневной и вечерней смен отдельно) ехать на трамвае через весь город на основной завод, там принять участие в эстафете и опять через весь город возвращаться в цех, уже на работу. Я категорически возражала, но эта инициатива уже получила одобрение в горкоме комсомола. Я предлагала, чтобы мы сами у себя провели эти соревнования. Ничего не помогло. Куда идти? Конечно, в партбюро и к начальнику цеха. Там мы решили, что всем участникам эстафеты мы накануне дадим «сухой паек», а перед работой в цехе их накормим. Так и сделали.
Летом 1942 года я получила два документа. Один – в Отделе кадров цеха – распоряжение из Москвы, согласно которому все, окончившие три курса института, могут возвращаться в института для продолжения занятий, на производстве их задерживать было нельзя. Стране нужны инженерные кадры, а ведь это было по сути только начало войны, еще не было битв под Сталинградом и Курской дуги. Этот документ продублировали и в райкоме комсомола. Второй документ, официальный вызов на учебу в МАТИ, содержал ссылку на первый документ. В райкоме сначала возражали, но потом согласились. Мне нужно было только все подготовить – назвать подходящую кандидатуру, согласовать ее в соответствующих инстанциях, провести отчетно-выборное собрание, вместе со вновь избранным бюро и новым секретарем составить план работы на ближайший квартал. Все это я сделала и в конце июня 1942 года уехала в Новосибирск. Начался новый этап жизни.
Новосибирск.
В Новосибирск я приехала к концу учебного года и сразу попала в теплую дружественную обстановку. Все организационные вопросы решались очень быстро. Теперь я – студентка факультета №2, «Авиамоторный факультет»,
Институт – на центральной улице, Красном проспекте, дом 100, на 2-4 этажах четырехэтажного кирпичного здания.
Мы с Юлей жили в частном секторе, почти рядом с институтом, комнату оплачивал институт. Я – на месте Юлиной подруги, Л., добровольцем ушедшей на фронт и выжившей в этой страшной войне. Туалет во дворе. Воду надо носить из колонки, работающей круглые сутки. До колонки надо идти минут пять, она ближе, чем в Омске. Печка есть, но топить ее пока, как впрочем и потом, - нечем – нет ни дров, ни угля.
Это нас пока не волнует: сейчас лето, а сразу после сессии (я в ней не участвую) мы уезжаем на трудовой фронт. Почти все ребята – на стройки, девочки - на уборочную. Мы с Юлей едем в колхоз в Барабинскую степь – от станции Чулымская, между Омском и Новосибирском, еще километров 50 по тракту. От станции – никакого транспорта, идем по тракту, хорошо еще, что вещи везут на телеге, запряженной быками. Все лошади «мобилизованы» в армию. Оставлены только старые или больные. Жарко. Над каждым из нас столб комаров. Ты бежишь – столб перемещается вместе с тобой, ты стоишь – столб гудит над тобой.
В деревне, в которую мы пришли, мужчин нет – на фронте. Только старики да два раненных фронтовика, признанных непригодными для дальнейшей службы. Один из них – председатель колхоза, другой – полевод и счетовод одновременно. Наши мальчики (их всего трое) остаются в деревне – строить, ремонтировать и пр. Мы будем убирать хлеб.
Комментариев нет:
Добавлять новые комментарии запрещено.