Моей бабушке 92 года. Уйдя на пенсию, она стала писать множество воспоминаний о своей жизни. А жизнь у нее была насыщенная, несмотря на СССР, она много ездила по миру и даже какое-то время жила в Индии.
В ее воспоминаниях есть главы про войну. На начало войны - бабушке 20 лет, она закончила 3-й курс, живет в Харькове (мама, папа, она, сестра) и учится в ХАИ (Харьковский Авиационный Институт). Сестра на два года младше.

воскресенье, 6 мая 2012 г.

Часть 1

ВОЙНА
22 июня 1941 года. Нашему курсу оставалось сдать только один экзамен. А затем – летная практика на У-2 и возможность, если ты себя хорошо зарекомендуешь, подержаться за ручку штурвала. После практики опять в горы на Кавказ.

Мама 18 июня первый раз в жизни поехала отдыхать одна в железнодорожный санаторий в Одессу. 22 июня на рассвете Одессу бомбили. Утром мы получили от мамы совершенно непонятную телеграмму, содержащую только два слова: «что делать». Непонятную – потому, что о начале войны мы еще ничего не знали. О ней объявил Молотов, выступая по радио, только в 12 часов дня. Вот тогда и стал понятен смысл маминой телеграммы. Мы, конечно, были убеждены, что воевать будем на чужой территории. Поэтому папа после выступления Молотова послал маме телеграмму: «отдыхай спокойно». О том, что в первую же ночь войны немцы бомбили многие наши города, в том числе и Одессу, мы узнали позже. Мама (телеграмму она, конечно, получить не успела) приняла решение самостоятельно. Она, не ожидая папиного ответа, поехала с вещами на вокзал и первым же харьковским поездом уехала из Одессы. В городе уже началась паника, потенциальные пассажиры осаждали кассы и поезда. Маме помогло то, что она была не только железнодорожницей, но и награжденной знаком «Почетный железнодорожник», а система железных дорог была в то время своеобразным государством в государстве. Через несколько дней мама уже дома. Вся семья в сборе. И никто тогда и подумать не мог, что уже в сентябре-октябре все мы надолго разъедемся в разные города и что лишь в 1943 году мы все независимо друг от друга окажемся в Москве.

Через несколько дней после начала войны, сдав последний экзамен, практически все студенты пошли работать на авиационный завод в Померках. Это примерно на полпути между домом, где мы жили, и институтом. Ехать надо было на том же трамвае. Я и еще три студентки с нашего курса стали клепальщицами в цехе арматуры. Нужно было вручную склепывать металлические ленты крепления бензобаков самолетов. Две девочки в одной смене, две – в другой. Смена – 12 часов. В воскресенье – пересменка – 8 часов. Конечно, никаких трудовых книжек, никакой оплаты. Да это и ясно – «Все для фронта, все для победы!». И, кроме того, у нас – стипендия.

Начиная с июля, каждое утро ровно в 7 часов (немецкая аккуратность) над заводом появлялись фашистские самолеты. Они не бомбили, просто летали. Летали высоко и были недосягаемы для наших зениток. Их полеты были своеобразной психической атакой.

Наши отступали. А что будет дальше? Приезжал Буденный, говорил, что Харьков не сдадут. Но все понимали, что это слова. Заводы готовятся к эвакуации. Институт и студенты первых трех курсов эвакуируются в Свердловск, а окончившие 4 и 5 курсы получают назначение на авиационные заводы в Горький, Омск, Куйбышев и другие города, где есть авиационные заводы.
Мама, сестра и ее будущий муж уезжают в Горький.

Я решила не ждать эвакуации и, хотя я окончила только третий курс, мне дали в институте направление в Омск, куда уже уехали многие наши старшекурсники. Я хотела работать! В Омске у меня, может быть, будет дом, так как туда из Москвы эвакуировался Народный Комиссариат сельского хозяйства, в котором работал муж маминой сестры. Они уже в Омске.

3 сентября 1941 года я еду в Омск почти последним пассажирским поездом. Причем даже с билетом сесть на поезд очень трудно – стремящиеся уехать харьковчане и беженцы штурмуют все вагоны. Папа с двумя своими сослуживцами провел меня на перрон еще до того, как был подан поезд )он формировался в Харькове). Мы расположились на большом расстоянии друг от друга, чтобы кто-то из нас наверняка попал в вагон, в который у меня билет.

Накануне Харьков впервые бомбили. Никогда не забуду это чувство. Кто-то там, наверху, в самолете, сбрасывает бомбы в «никуда». Кто-то погибнет. Кто? Я не боялась. Просто было обидно. Ты ничего не можешь сделать, никак не можешь повлиять на события. Во время этой бомбежки я, конечно, была на чердаке, в наш дом не попал ни один снаряд. Один из них упал очень близко от нашего дома, на городское кладбище (теперь это место – почти в центре города). Но мы все же оставались на крыше. Не представляю, что бы мы, сидевшие и стоявшие там, с этими снарядами делали.

В ночь моего отъезда немцы бомбили и наш завод. Одна из бомб попала как раз в тот угол моего цеха, где было мое рабочее место. Девочка, моя напарница, погибла.
У меня два адреса - завода, на который у меня направление, и тети Кати. Все мои вещи помещаются в небольшом чемодане и рюкзаке. К рюкзаку прикреплен сверток тоненького (около двух сантиметров толщины) войлока (в эвакуации он служил мне матрасом и источником латок на валенки). Одна рука должна быть на всякий случай свободна! Но две книжки я все-таки взяла – «Давида Копперфильда» Диккенса на английском (чтобы не забывать язык) и «Маскарад» Лермонтова (чтобы выучить его наизусть, что я и сделала на уборочной в Барабинской степи осенью 1942 года).

Все считают, что к весне война окончится и мы вернемся домой. Наши харьковские родственники настолько в этом уверены, что остаются. Уезжаем только мы. Удивительно, что в Харькове остались многие семьи моих школьных подруг, хотя все они знали об отношении фашистов к евреям. Многие из оставшихся погибли. Погибли по-разному.
Р.Г., очень красивая девочка, всегда ходившая в ярко-красном берете, окончила нашу школу на год раньше меня и сразу же вышла замуж за своего соученика З. (он оказался немцем, и они решили из Харькова не уезжать). После взятия Харькова немцами, он сообщил «куда надо», что Р. – еврейка, и она погибла.
В музыкальной школе вместе с нами училась очень способная девочка З.Ю. Когда всем евреям приказали собраться в каком-то месте, они с мамой решили остаться дома. Немцы, проверяя выполнение своего требования, обнаружили З. и ее мать в их квартире. З. повесили здесь же во дворе на глазах обезумевшей матери, а мать – пристрелили.
Неизвестно, как пропал младший брат моей школьной подруги И.Д. – вышел из дома и не вернулся.
Талантливая А.Р., способная пианистка, страстно любившая классическую музыку, всегда боялась переохлаждения рук, поэтому надевала перчатки, если на улице было не то, что холодно, а лишь прохладно. А. пришлось играть в каком-то ночном клубе для немецких солдат, конечно, не классический репертуар. Она не смогла этого вынести и вскоре умерла.


Управление Южной железной дороги, где папа работал в Отделе Учебных заведений (детские сады, школы, железнодорожные училища, техникумы, институты) тоже готовились к эвакуации. Вскоре выяснилось, что Управление уезжает (почти последним из всех учреждений Харькова) в Бузлук, куда переезжает основная часть Наркомата путей сообщения из Москвы. Но об этом я узнала позже.

Таким образом, все мы уезжали в разные города. У нас для связи только один адрес – в Омске.

Часть 3

Неожиданно в конце октября в Омске проездом оказалась Юля, моя двоюродная сестра, дочь маминой сестры.
Юля, окончив в 1940 году школу в Харькове, уехала в Москву и поступила в Московский Авиационный технологический институт, МАТИ, в Долгопрудный. Институт эвакуировали в Новосибирск, а Юля в Омске сошла с эшелона и буквально на два дня задержалась у тети К. Независимо от нее в это же время с фронта после ранения приехал муж другой маминой сестры. И так совпало, что в это же время в командировку приехал зять М. В общем, на несколько дней собрались пять человек родственников.
Я уже работала на заводе и видела приехавших только вечерами. Приезд Юли имел важные последствия. Она записала все нужные обо мне сведения и летом 1942 года совершенно неожиданно я получила вызов в МАТИ.
Вскоре все разъехались и жизнь пошла своим чередом. Как-то зимой зять М. еще раз приехал в Омск в очередную командировку. Остановился он в лучшей гостинице города. Я должна была зайти к нему после работы, около половины девятого. Пришла. Его еще нет. Стою у окна в коридоре возле двери его номера. Мимо проходит очень хорошо одетый мужчина. Спрашивает, кого я жду. Отвечаю. Он предлагает зайти к нему, чтобы не стоять в холодном коридоре (понял, вероятно, что одета я явно не по сезону). Захожу. Номер роскошный, в номере тепло от включенного электронагревателя. По тем временам – роскошь. Хозяин заказывает по телефону чай, я пишу зятю М. записку и прикрепляю ее к двери его номера. Пьем чай, разговариваем. Незнакомец, меня приютивший, включает приемник. Последние известия на английском. А приемники-то должны быть сданы! Известия, конечно, тяжелые. Еще не кончились новости, как раздается стук в дверь. Зять М. Он прочел мою записку. Прощаемся. Он очень вежливо благодарит хозяина, и мы уходим. Боже мой, что было потом! Чуть ли не дрожа от страха, он спрашивает меня видел ли кто-нибудь, как я входила в тот номер. Никто не видел. И зятя М. никто не видел. Этот вопрос выяснили. Он облегченно вздыхает. Оказывается, меня приютил американский бизнесмен, который скупает нашу пушнину (стране в это тяжелое время нужны деньги). Поэтому у него богатый номер и радиоприемник.
- Ты представляешь, что с тобой было бы, если бы кто-нибудь увидел тебя, работающую на номерном заводе, входящую в номер к иностранцу? Тебя уже сегодня взяли бы в НКВД. Ты говорила ему, где работаешь?
-Нет
Ну, может, обойдется.
Обошлось. Вот такие были времена.
С фронтов шли тяжелые вести. Много мы узнали от ленинградских рабочих, раненных на фронте и вывезенных из блокадного Ленинграда по «Дороге жизни» и работавших в нашем цехе. Особенно запомнился С.Б., слесарь 6-го разряда с Ленинградского оптико-механического завода, прекрасно работавший на СИПе, хотя у него была серьезно ранена рука. С. Очень любил классическую музыку, часто вспоминал Ленинградскую оперу, филармонию. Мы с ним нередко ходили на концерты и бродили по Омску. Один раз я его чуть не утопила. Как-то в воскресенье мы решили покататься на лодке.
- Ты умеешь грести?
- Конечно.
- Мне грести трудно из-за руки.
- Не беспокойся. Справлюсь.
- Течение сильное.
- Я тоже сильная.
Я была уверена, что справлюсь.
Сели в лодку. Я на веслах. И почему-то, не подумав, я начала грести по течению. Лодка понеслась как стрела. Я и думать не могла, что на Иртыше такое течение. С трудом развернула лодку, при этом чуть не перевернулись. Начала грести против течения, а лодку все равно сносит. Подобралась ближе к берегу – то же самое. С. Пересел ко мне, взял одно весло здоровой рукой, я двумя руками – другое. Так тремя руками мы и выгребли. Больше мы на лодке по Иртышу не катались.

Наступило 7 ноября 1941 года. Вечером на центральной площади, несмотря на мороз, собралась многотысячная толпа – ждала выступления Сталина. Ни у кого нет радио, не у всех – трансляция (все радиоприемники по всему СССР в первые же дни войны в обязательном порядке сдавались под расписки, по которым после войны началось возвращение приемников). Ярко светят прожекторы. Над толпой клубится белый туман – от дыхания сотен собравшихся людей. Мертвая тишина. Через установленный над площадью динамик раздается неторопливый глуховатый голос вождя. Говорит он, как всегда, в большим акцентом. После слов «…еще годик, еще полгодика…» на площади вздох облегчения – «Выдержим». И кто тогда знал, что ждать надо будет не годик и не полгодика, а более четырех лет, что за эти годы погибнут миллионы людей – на фронтах, в концлагерях, у себя дома от бомбежек, от карательных отрядов фашистов на захваченных немецкой армией территориях?

Я решила, что в этих условиях нужно иметь хоть какое-нибудь законченное высшее образование. До войны при Запорожском авиационном заводе был вечерний техникум. Он эвакуировался вместе с заводом и теперь находился на основной территории нашего завода на «Линиях». Меня приняли на вечернее отделение этого техникума. Какие-то предметы пришлось сдать, какие-то зачли. Новые предметы я учила дома при свете коптилки. Для экономии электроэнергии в домах часто отключали свет – ведь в Омск приехало много заводов. Коптилка – это небольшой пузырек, в него наливался керосин и вставлялся фитиль. Свет был очень слабым. Коптилка не могла осветить всю страницу, поэтому приходилось водить ей от абзаца к абзацу. И вот по вечерам, когда все укладывались спать, я и осваивала новые для меня предметы. На лабораторные и практику мне дали неделю отпуска, практику я проходила на испытательных стендах на Линиях.
В середине декабря 1941 года я защитила на «отлично» диплом по специальности «Холодная обкатка двигателей внутреннего сгорания». По распределению я должна была работать техником на испытательном стенде. В этот же день я прошла собеседование на новом месте работы. Но уход из инструментального цеха еще нужно было оформить. Соответствующие бумаги и письма начальнику нашего цеха мне тут же выдали. Конечно, придется переезжать в общежитие на другой конец города, но это меня не пугало, т.к. жить у тети К. было непросто, да и на основной территории завода у меня было много не только знакомых, но и друзей.
Домой я добралась поздно. Ставни закрыты. Дети укладываются спать. Рассказываю о защите, хотя это, вообще говоря, тете К. не интересно. Какое ей до этого дело? Еще не успела сказать ей о том, что мне придется переходить на работу на другой конец города, устраивать жизнь на новом месте, как вдруг стук в ставни. Так поздно? Кто? Оказалось, ко мне. Пришел секретарь нашего цехового бюро ВЛКСМ, С. «Пойдем, поговорим». Быстро оделась и вышла в темноту и мороз. С. Давно, еще в октябре, мне говорил, что подал заявление в Райком комсомола и в Райвоенкомат с просьбой снять с него бронь. Он хочет на фронт. И вот, наконец, машина сработала. Повестка получена. Уезжает через два дня. Сегодня он без меня (меня же в цехе не было) согласовал с членами комсомольского бюро, с начальником цеха, секретарем партбюро, председателем профкома мою кандидатуру на его место – место освобожденного секретаря бюро ВЛКСМ цеха. Он успел даже съездить на основную территорию завода и договориться об этом в заводском комитете комсомола (там, правда, возникли было трудности – ведь я должна была идти в испытательный цех на холодную обработку двигателей), а потом и в Райкоме. Окончательное решение должно быть принято на открытом комсомольском собрании цеха. Оно назначено на завтра в обеденный перерыв. На собрании будут и комсомольцы обеих смен. Мы долго ходили с С. По заснеженным улицам города, бродили у замерзшего Иртыша. По сути, он прощался с мирной жизнью и уже был далек от нее.
Я искренне боялась, что не справлюсь с новой работой. Это ведь совсем не то, что быть членом бюро ВЛКСМ в ХАИ. В нашем цехе в обеих сменах почти 300 ребят комсомольского возраста. В общем, договорились и начали обсуждать, что и как из уже начатого закончить, чем нужно заняться в первую очередь, чем попозже, на кого можно положиться и пр.
На следующий день мы с С. Пошли в партбюро цеха, был разговор с начальником цеха, прошло заседание нашего бюро, меня избрали секретарем, а комсомольское собрание цеха это решение утвердило. Я остаюсь в цехе, но уже не в группе скоб и шаблонов. Фактически я перехожу в штат Райкома комсомола, зарплату буду получать там.
У меня свободный график и, следовательно, соответствующий пропуск. Могу приходить и в дневную, и в ночную смены. Часто остаюсь в цехе почти на сутки.
Мне кажется, что наше бюро работало неплохо. Основную ставку мы сделали на работу комсомольских групп. Самым существенным была организация комсомольско-молодежных бригад, сначала по группам в соответствии со структурой цеха, включая ОТК, отделения которого были в каждой группе, затем – сквозных бригад по цеху и, наконец, бригад, объединяющих молодых рабочих нескольких связанных между собой цехов. Естественно, возникла необходимость в комсомольском контроле, в выпуске «Молний», в которых обычно сообщалось о достижениях наших ребят. На рабочих местах систематически перевыполняющих план появились красные флажки. Мы сумели даже связаться с городской фотографией, и фотографы делали нам снимки отличившихся ребят. Вскоре мы решили изготавливать несколько экземпляров «Молнии» и вывешивать их на разных участках цеха. Обогатилось и содержание выпусков. Мы помещали выдержки из писем рабочих нашего цеха, ушедших на фронт, небольшие, но очень яркие воспоминания рабочих, вернувшихся с фронта после ранения. Была опубликована очень хорошая серия статей ленинградца С.Б. В «Молниях» мы помещали стихи К.Симонова, Джека Алтаузена, рабочих нашего цеха.
Мне очень хотелось, чтобы комсомольцы нашего цеха были дружными, чтобы они чувствовали, что они – комсомольцы, что мы – коллектив. Мы начали с собраний. Ведь время было голодное и холодное, у многих отцы и братья на фронте, многие семьи уже получили похоронки. Кормильцами семей оказались почти дети. Некоторые ребята съедали только часть обеда, а часть относили домой – младшим братьям и сестрам, больным родителям. Хотелось, чтобы ребята чувствовали заботу, а, кроме того, они ведь были молодыми. Им хотелось петь и танцевать.
Цеховые комсомольские собрания мы проводили обычно после смены. Почти перед каждым собранием мы пели русские и украинские песни, песни довоенных и военных лет. Это уже вносило некоторое разнообразие в жизнь ребят. Несколько человек умели играть на гармошке, кто-то привез скрипку. Перед собранием кто-нибудь начинал играть. Постепенно столовая, где проводились собрания, наполнялась, можно было начинать. С начальником цеха и в профкоме мы договорились, что в дни собраний (а они проходили примерно раз в месяц) в кухне будут готовить дополнительные порции (по числу участников собрания) недорогих блюд, на которые не требуются талоны из продовольственных карточек (тушеная тыква, суфле – своеобразный соевый напиток, по внешнему виду напоминавший молоко, чай и пр.). В конце, а иногда и во время собрания дежурные раздавали уже подогретое дополнительное питание, потом дежурные убирали столы, мыли посуду, а те, кто хотел, могли еще остаться попеть под гармошку и потанцевать.
Все это требовало определенной организации, ведь завод, как теперь говорят, был режимным, вход и выход строго по пропускам и в строго указанное на пропусках время. Поэтому нужно было заранее составлять списки тех, кто задержится после смены или тех, кто приходит до смены. Труднее было, если собрание было открытым. Тогда приходилось проводить его в обеденный перерыв и тут уже без гармошки и песен.
Один раз я чуть было не заработала выговор за «дезорганизацию» работы заводского комитета комсомола. Они у себя на «Линиях» решили провести эстафету или какое-то там другое соревнование по лыжам типа кросса и, конечно, с участием наших ребят. Значит, голодным ребятам из нашего цеха надо было в воскресенье перед восьмичасовым рабочим днем (соревнование предполагалось провести в два дня – для дневной и вечерней смен отдельно) ехать на трамвае через весь город на основной завод, там принять участие в эстафете и опять через весь город возвращаться в цех, уже на работу. Я категорически возражала, но эта инициатива уже получила одобрение в горкоме комсомола. Я предлагала, чтобы мы сами у себя провели эти соревнования. Ничего не помогло. Куда идти? Конечно, в партбюро и к начальнику цеха. Там мы решили, что всем участникам эстафеты мы накануне дадим «сухой паек», а перед работой в цехе их накормим. Так и сделали.
Летом 1942 года я получила два документа. Один – в Отделе кадров цеха – распоряжение из Москвы, согласно которому все, окончившие три курса института, могут возвращаться в института для продолжения занятий, на производстве их задерживать было нельзя. Стране нужны инженерные кадры, а ведь это было по сути только начало войны, еще не было битв под Сталинградом и Курской дуги. Этот документ продублировали и в райкоме комсомола. Второй документ, официальный вызов на учебу в МАТИ, содержал ссылку на первый документ. В райкоме сначала возражали, но потом согласились. Мне нужно было только все подготовить – назвать подходящую кандидатуру, согласовать ее в соответствующих инстанциях, провести отчетно-выборное собрание, вместе со вновь избранным бюро и новым секретарем составить план работы на ближайший квартал. Все это я сделала и в конце июня 1942 года уехала в Новосибирск. Начался новый этап жизни.

Новосибирск.
В Новосибирск я приехала к концу учебного года и сразу попала в теплую дружественную обстановку. Все организационные вопросы решались очень быстро. Теперь я – студентка факультета №2, «Авиамоторный факультет»,
Институт – на центральной улице, Красном проспекте, дом 100, на 2-4 этажах четырехэтажного кирпичного здания.
Мы с Юлей жили в частном секторе, почти рядом с институтом, комнату оплачивал институт. Я – на месте Юлиной подруги, Л., добровольцем ушедшей на фронт и выжившей в этой страшной войне. Туалет во дворе. Воду надо носить из колонки, работающей круглые сутки. До колонки надо идти минут пять, она ближе, чем в Омске. Печка есть, но топить ее пока, как впрочем и потом, - нечем – нет ни дров, ни угля.
Это нас пока не волнует: сейчас лето, а сразу после сессии (я в ней не участвую) мы уезжаем на трудовой фронт. Почти все ребята – на стройки, девочки - на уборочную. Мы с Юлей едем в колхоз в Барабинскую степь – от станции Чулымская, между Омском и Новосибирском, еще километров 50 по тракту. От станции – никакого транспорта, идем по тракту, хорошо еще, что вещи везут на телеге, запряженной быками. Все лошади «мобилизованы» в армию. Оставлены только старые или больные. Жарко. Над каждым из нас столб комаров. Ты бежишь – столб перемещается вместе с тобой, ты стоишь – столб гудит над тобой.
В деревне, в которую мы пришли, мужчин нет – на фронте. Только старики да два раненных фронтовика, признанных непригодными для дальнейшей службы. Один из них – председатель колхоза, другой – полевод и счетовод одновременно. Наши мальчики (их всего трое) остаются в деревне – строить, ремонтировать и пр. Мы будем убирать хлеб.

Часть 2

И вот я в Омске. Небольшой рубленный аккуратный домик, крылечко с двумя скамеечками на нем по бокам, три окошка на улицу, за забором с калиткой – двор со всякими службами. Дом стоит на высоком фундаменте, так что окошки находятся довольно высоко. Ставни – снаружи. Каждый вечер надо их закрывать и закреплять соответствующими штырями изнутри. За входной дверью что-то вроде тамбура, несколько ступенек вверх, небольшая площадка и опять дверь, уже в сени. С улицы вход только в две комнаты, в ту, где три окошка, и еще в одну, вернее, не в комнату, а что-то вроде прихожей с окнами во двор. В комнату с окнами на улицу поселили семью М. – пять человек, а в дальней части «прихожей», отделенной от входа в нашу комнату плотной шторой, живет хозяйка домика. Со стороны двора есть вход в другую комнату. Там тоже живет семья эвакуированных. Тетя К. с ними не общается, как, впрочем, и с хозяйкой – поведение К. не совсем адекватно, но я не вмешиваюсь. Отопление печное. Печь – в стене между нашей комнатой и прихожей, где живет хозяйка, топится с нашей стороны. Дровами мы обеспечены – всем эвакуированным сразу же выдали дрова и уголь. Водопровода нет. Воду надо брать в колонке. Она примерно в двух кварталах. Носить воду – моя обязанность. На семью из шести человек нужно в день, как минимум, четыре ведра. Каждое утро до работы я приношу эти четыре ведра за один раз – два на коромысле, два – в руках. Не хочется ходить по воду дважды и стоять в очереди. Удобства в виде деревянного туалета – во дворе.
Дети – в детском саду. Их обычно перед работой отвожу я, иногда я их оттуда и забираю.
От наших – ничего, Харьков уже у немцев. Поэтому возникший было вариант – поступить на 4-й курс автодорожного института – фактически и не рассматривался. Преподаватели после харьковских показались какими-то серыми, вместо летной практики – практика на грузовиках. Все правильно. Но не для меня.
В отделе кадров авиационного завода №19 я получаю направление в инструментальный цех, мастером в группу скоб и шаблонов. Этот цех – вспомогательный, он обеспечивает инструментами, в том числе и контрольными, основной завод, расположенный на другом конце города, на улицах названных Линиями – 1-я Линия, 2-я Линия и т.д. На основном заводе работает великий А.Н. Туполев (1888-1972). С него тогда еще не было снято ложное обвинение в измене Родине, поэтому рядом с ним всегда и везде, вплоть до туалета, два охранника. Он знает, что невиновен, ему доверена громадная работа, но его всюду сопровождает охрана. Но ни его, ни от него фактически никто не охраняет. Так НКВД демонстрирует, во-первых, недоверие к этому талантливому конструктору, а во-вторых, свою силу. А.Н. Туполев – трижды Герой Социалистического Труда (1945, 1957, 1972), Действительный член АН СССР (1953).
Мне очень повезло. Мой цех относительно недалеко от дома, на одной из Северных улиц (тоже 1-я Северная, 2-я Северная и т.д.). Дорога занимает около 20 минут. Конечно, никакого транспорта. Цех работает в 2 смены, по 12 часов, в выходные по 8 часов, как в Харькове. Наша группа работает только в дневную смену, так как при изготовлении контрольно-измерительных инструментов нужна большая точность. Основной состав цеха – эвакуированные с Запорожского авиационного завода. Им удалось вывезти практически все оборудование. Значительная часть оборудования уже установлена, но работа продолжается. Стены цеха уже стоят, крыша вот-вот будет закончена. Отопления нет, оно еще монтируется. Температура в цехе как на улице, через щели крыши пробивается снег. Работать приходится в пальто, в шапке, в перчатках. Перчатки, конечно, иногда приходится снимать. Обувь совсем не подходящая, но вскоре всем эвакуированным через эвакопункты были выданы валенки. Нам же валенки выдали прямо в цехе. Все равно холодно. Ведь мы с юга. Сама низкая температура в Харькове была -15С, а здесь…
Тепло только тем, кто работает на высокоточных, прецизионных станках. Для них в цехе построили отдельный «домик» с электронагревателями. Там работают два наших пятикурсника. Один из них, К., даже начальник группы. Он пытался устроить меня к себе, но не получилось, так как там нужны были только рабочие 5-6 разрядов.
Можно представить себе радость всех нас, когда перед октябрьскими праздниками заработали калориферы!
Первое время работать мне было нелегко. Разрыв между теорией (то, что я знаю) и практикой (то, что мне надо делать) довольно значительный. И хотя в институте по металловедению у меня было «отлично», первое время я не могла различить, где сырая, а где закаленная сталь, понятия не имела как исправить испорченную шлифовальщиком закаленную заготовку скобы. Можно привести и много других примеров. Поэтому я часто ходила в группу закалки, смотрела работу калильщиков, иногда просила, чтобы мне дали самое провести все операции, спрашивала, что не знала, опытных рабочих в своей и в других группах, старалась вовсю, хотелось скорее овладеть этой, как я понимала, в общем-то несложной техникой. Очень хотела, чтобы я могла помочь молодым ребятам из местных, оправдала бы свою должность – мастер.
Это нравится пожилым рабочим из нашей группы, у них я всегда нахожу поддержку. Но это же не нравится начальнику группы с несколько необычной фамилией Кравец-Минской. И его можно понять. Он боится, что я могу и хочу (а у меня этого и в мыслях нет) его «подсидеть», он и подумать не может, что это мне совсем не нужно. У меня впереди – институт. Дело в том, что этот начальник, относительно молодой и не очень грамотный красавец (скорее, красавчик, напоминающий довоенных мальчиков с танцплощадок), хочет казаться незаменимым и не хочет на фронт. У него за плечами техникум или техническое училище и пока еще бронь. А тут девчонка, окончившая три курса института, лезет во все дырки, пытается не возвращать в заготовительный цех заготовки с незначительными изъянами, легко исправимыми на месте, не кричит на еще неопытных мальчиков и девочек, иногда задерживается (ведь группа работает только днем), да не одна, а с кем-нибудь из ребят, чтобы наверстать упущенное за день, бегает к начальству, просит оформить для проходной задержку на работе нескольких человек. Иногда я сама становлюсь к станку. Хорошо, что в институтских мастерских мы работали практически на всех станках и на прессах, только шлифовальный станок был мне в новинку.
Особая ответственность была за своевременное выполнение двух заказов – «Красная стрела» и «Сталинский заказ». Они шли вне программы. По программе мы делали контрольно-измерительные инструменты и детали для более сложных инструментов, которые собирались в другой группе нашего цеха. Оба этих заказа обеспечивали изготовление деталей ППШ-41 (пистолет-пулемет системы Г.С. Шпагина) на основной территории завода.
Несмотря на плохую одежду, систематическое недоедание, болели мало. У меня только один раз был конъюнктивит, и то по моей вине – вытерла глаза руками в машинном масле. Даже дали бюллетень – и это при нормальной температуре! Глаза опухли, и я просто ничего не видела. Бюллетень при простуде давался только при температуре выше 37,8С.
Завтракала и обедала я на заводе, а практически всю зарплату и часть продуктовых отдавала тете К. Причем нередко мой вклад в семью был больше, чем М. Но и тете К. доставалось. Шутка ли, прокормить вечно хнычущих детей, от вредности (не от голода, а от жадности все время заглядывающих в тарелку соседа и норовящих оттуда что-нибудь стянуть, как только тот зазевается. И К. это поощряла – «готовила к жизни». Такими они и выросли.
Как-то М. был в командировке. Я пришла с работы, дети уже были дома, старшие помогали накрывать на стол. А на столе – масса вкусных вещей. Мы радостно ужинаем, а после ужина К. спрашивает: «Ну, вы довольны?». Дети кричат «Да, да!». А тетя К. заявляет: «Это вы мою кровь пили!». Дети не понимают, но интуитивно чувствуют, что они сделали что-то очень плохое. Слезы, плач, переходящий в рыдания. Да и мне не по себе. Оказывается, тетя К. сдала кровь в донорском пункте и получила там положенный паек. Часть этого пайка и пошла на торжественный ужин.

Часть 4

Нас с Юлей поместили «на постой» в какую-то избу. Хозяин и его сын – на фронте. В избе осталась жена хозяина, невестка с сыном лет десяти и грудным ребенком, который чем-то болен. Все время плачет и не ест. Вернее, уже не плачет, а жалобно скулит. Врачей нет не только в этой деревне, но и в ближайшей округе.
Встретили нас хорошо, но настороженно. Ведь рабочих рук явно не хватает, основными работниками были ребята по 14-17 лет, а хлеб и овощи, корм скоту уже нужно убирать. А настороженно – потому, что еще неизвестно, как мы, городские, справимся с работой. Как только мы приехали, наше «руководство», староста и комсорг К.Г., которая по институту ходила в полувоенной форме и с планшеткой, с председателем колхоза определили фронт работ. Затем нас всех собрали, рассказали, чем мы будем заниматься, назначили время завтрашнего утреннего сбора, ведь мы работаем уже с завтрашнего дня. На этом собрание закончилось. Мы сварили на костре картошку, которую нам дали в колхозе, что-то доели из своих запасов и разошлись по домам.
К нашему приходу наша хозяйка уже затопила баню (бани были в каждом дворе, и все они были «по-черному»). По сибирской традиции в баню идут сначала мужики. У нас тоже был мужик – десятилетний внук хозяйки. В конце концов, мы помылись, что-то постирали, сходили на посиделки, вместе с местными погрызли семечки, попели и разошлись по домам. Хозяйка постелила нам на полу тулупы, мы накрылись одеялами и собрались было спать. Но тут на нас набросились полчища блох. Причем хозяев блохи не беспокоили. Или хозяева просто к ним привыкли. Короче говоря, мы с Юлей вышли во двор, нашли где-то сена, надели лыжные костюмы, укрылись нашими тоненькими одеялами и проспали до утра. Оказалось, что все были в таком же положении. Поэтому все девочки тут же решили, что жить будем не в деревне, а на полевом стане.
Полевой стан оказался километрах в 10 от деревни. Небольшой домик с крылечком на опушке леса, две комнатки с низкими полатями вдоль стен. Если всем лежать головами к стене, то в этих двух комнатах мы все (29 человек) помещаемся. Рукомойник у крылечка, туалет в кустах. Еду готовят дежурные (дежурят по двое) на костре, дров для костра в лесу сколько угодно. Мы даже сделали довольно значительный запас – вдруг пойдет дождь. Продукты примерно раз в 3-4 дня привозят дежурные или кто-нибудь из местных по дороге из деревни – иногда с нами на поле работают и они. Тогда они нам приносят подарки – луковицу, морковку, иногда банку простокиши – так у них называлась простокваша. Мясо нам заменяют грибы. Работа в поле нетрудная, во всяком случае для нас с Юлей – мы вяжем снопы и сами делаем перевясла. Утром приезжают деревенские ребята, работающие на косилке, и мы с ними отправляемся на нужное поле, иногда за два-три километра от нашего стана, расходимся по периметру поля, ждем, когда проедет косилка и сразу же за работу.
Недели через две после начала работы в поле нам привезли жнейку другой конструкции, ее называли приводом. Особенность этой жнейки была в том, что ,объезжая поле второй раз, лошадь шла по только что скошенном. То есть надо было успеть связать снопы до ее прохода. Работа за приводом считалась трудной, тут нужны были ловкость и выносливость. Поэтому за приводом работали только по желанию. В качестве компенсации за трудность полагался литр молока в день каждому. Мы с Юлей и еще 3 или 4 девочки соблазнились молоком и стали работать за приводом.
Начались холода. Утром, когда мы шли в поле, лед на замерзших лужах потрескивал под нашими резиновыми спортсменками. В Новосибирск мы вернулись в самом начале ноября, учебный год начался для нас с опозданием. «Дома» холодно. Дров нет. Иногда провожавшие нас ребята отламывали от тротуара доски (как и в Омске, на многих боковых улицах тротуары были деревянными), тогда у нас несколько дней топилась печка и было тепло. Хорошо, что свет был всегда. Но если мы варили (с помощью кипятильника) картошку, то вся комната сразу наполнялась паром. У нас были и пижамы – лыжные костюмы.
Наша хозяйка никак не могла дождаться, когда мы съедем, т.к. спрос на комнаты был большой, а за нашу она получала гроши, «по твердым расценкам». Примерно месяца через два Юля ушла к своему будущему мужу а я получила место (кровать) в общежитии института. В моей новой комнате жили не студентки, а жены сотрудников института (шофера и вахтера), ушедших на фронт. Обе они уже получили похоронки. У обеих были маленькие дети. Спать было совершенно невозможно, а о занятиях не могло быть и речи, т.к. дети все время то плакали, то болели и плакали. Но мне и здесь повезло. Дирекция института, зная, что на стипендию прожить трудно, практически всем, кто этого хотел, дала работу в самом институте. Практически всеми учебными лабораториями заведовали студенты. А так как у меня был диплом техника по холодной обкатке авиационных двигателей, да и три курса института, то с начала первого учебного года в МАТИ я стала заведовать лабораторией авиационных двигателей. Занятия в институте оканчивались около трех часов, а затем можно было или в соответствии с расписанием быть в лаборатории или заниматься в библиотеке или быть свободной.
Часто мы ходили в театры. Билет в театр стоил 20 рублей, а 100-граммовая булочка – 80. Кто-нибудь из нас жертвовал булочкой (дневная норма хлеба для студентов была 400г), шел на рынок, продавал ее и таким образом обеспечивал 4 билета, например, в театр Ленинского комсомола, который тоже был эвакуирован в Новосибирск.
В своем общежитии я была редко. Моим домом стал институт, вернее, лаборатория. Спала я здесь же на стульях, на войлоке, привезенном из Харькова и не забытом в Омске.
Запомнился приезд папы в начале 1943 года по дороге в какую-то дальнюю командировку из Бузулука через Новосибирск. Папа смог остановиться в Новосибирске почти на сутки. Морозы стояли страшные. В ту ночь, когда я его встречала, было -53С! Мы с Юлей решили, что он остановится у нее. Больше негде. До вокзала было не очень далеко, но одежда моя была явно не по погоде. В моей экипировке участвовали многие. В общем, на меня надели все, что можно –два лыжных костюма, под шапку – очень теплый подшлемник для пилотов, закрывавший все лицо, кроме глаз, какие-то перчатки с крагами, тоже авиационные. Еще утром мы с Юлей пошли на рынок, продали мой отрез на махровый халат, привезенный мной в качестве ценнейшей вещи из Харькова, и на эти деньги Юля на электрической плитке сварила настоящий украинский борщ, поджарила отбивную (для папы) и сварила украинский узвар (очень густой компот). К борщу купили даже сметану.
Сутки пролетели незаметно, ужин-завтрак был отличным, и папе сначала показалось, что мы живем очень даже неплохо. Но когда наутро при свете дня папа увидел как мы одеты, от первоначального впечатления ничего не осталось. На мне – много раз мною подшитые валенки, юбка из материала, из которого военным шьют рубашки, цвета хаки, сшила я ее сама, перелицованное мною пальто с чиненной-перечиненной подкладкой. Все это сшито без машинки, на руках. Но война есть война. Во всяком случае, мы здоровы, в хорошем настроении, учимся.
По воскресеньям мы иногда подрабатывали грузчиками на местном мыловаренном заводе – грузили в вагоны, подогнанные по заводской железнодорожной ветке, довольно тяжелые блоки хозяйственного мыла. Носили мы их на спине в ящике, называвшемся козой, коза удерживалась на плечах рогами. На этой работе нам полагался обед. Обычно это была пшенная каша с кокосовым маслом. Невкусно, но сытно. После окончания работы нам давали по куску мыла (редко по два). Это уже была по тем временам роскошь! Собственно, из-за мыла мы туда и ходили. Один кусок оставляли себе, а , если давали и второй, то его – на рынок.
О той зиме осталось еще одно сильное впечатление. Однажды Юля потеряла хлебную карточку. Хорошо, что это была уже вторая декада месяца. Решили жить на мою карточку и ничего не говорить Юлиному будущему мужу. Но тут и я умудрилась потерять свою. Что делать? Мы уже давно хотели стать донорами – война! Ну, а сложившаяся ситуация нас подогнала. Пошли в донорский пункт, сдали все анализы. Через два дня приходим. У Юли четвертая группа крови. Такую кровь не берут. На следующий день я пошла сдать кровь. А там особый ритуал. Сначала – большая тарелка очень вкусного наваристого куриного супа с вермишелью (и с кусочками курицы!), которого я не ела уже почти два года, с большим куском хлеба, потом сдача крови, затем опять столовая – полагающиеся второе и третье и, наконец, сухой паек (килограмм пшена, полкило сахара, килограмм хлеба и еще что-то) и хлебная карточка на месяц, по 800 г в день.
Весной 1943 года начали поговаривать, что институт возвращается в Москву. Некоторые московские организации и учреждения уже уезжают. Уезжает и театр Ленком. Мы не едем на уборочную, ребята не идут на строительные работы. Ждем. В это время – наступление на Курской дуге. С тревогой слушаем каждое сообщение.
Наконец, в высших инстанциях решили – едем! Нам выделяют состав. Один вагон – пассажирский, в нем – начальство и самая ответственная документация. Остальные вагоны - товарные. Начинается упаковка оборудования. Увольняют новосибирцев, увольняют и нас, всех с выходным пособием. С 1 сентября 1943 года мы уже только студенты.
Во второй половине июля мы грузимся в вагоны. Едем в товарных, спим на нарах на душистой колючей соломе. На остановках, если повезет, едим вместе с солдатами, едущими на фронт или возвращающимися с фронта, в походных кухнях, установленных на перронах. Иногда по несколько часов поезд идет без остановки, иногда поезд еле-еле двигается, иногда вообще стоит: пропускаем эшелоны, идущие на запад, на фронт, и на восток – санитарные поезда. Стоит жара, в вагонах душно. Вентиляция только через громадную дверь. Кто-то из девчонок придумал на остановках бежать к рукаву, через который наполняется водой паровозная цистерна, открывать его и стоять под мощной струей воды – и душ, и массаж. Затем – сразу в вагон, переодеваться и сушить мокрое. Нашему примеру вскоре последовали и ребята. Так была решена проблема бани во время почти двухнедельной поездки Новосибирск-Москва.
3 августа 1943 года мы в Москве. Два года эвакуации позади.
Победа!
Весной 1945 все с нетерпением ждали окончания войны. 30 апреля я повела маму в Большой театр. После первого акта объявили, что наши войска вошли в Берлин. В едином порыве все встали, аплодируя. Раздалось мощное «Ура!». Оркестр заиграл наш гимн тех времен – «Интернационал». Весь зал пел.
По вечерам я включаю наш старенький и довольно громоздкий приемник СИ. Новости передают не только на русском, но и на английском языке. Я слушаю и наши известия, и на английском – передачи на английском не глушат. Таким образом, все новости я узнаю немного раньше, чем они публикуются у нас.
9 мая – День Победы. Утром я пошла на Красную площадь. Незнакомые люди обнимаются, целуются, плачут – и от радости, и от горя – многие не дожили до этого дня. Всех военных, независимо от чинов, поздравляют, качают, поздравляют и военных-американцев, американское посольство тогда было на Манежной площади. Американцев-военных тоже качают.
Вечером я повела маму на Красную площадь, а потом мы пошли в кино у гостиницы Метрополь. После кино по Охотному ряду мы опять прошли на площадь. Всюду много радостных людей, по Пушкинской с трудом пробираются трамваи. Все ждут, может быть, выступит Сталин. Но он не выступил. А над Красной площадью довольно высоко в небе парит освещенный прожекторами громадный портрет Сталина.